Чем дальше уходят от нас в историю горькие и славные четыре года Великой Отечественной войны, тем дороже память о людях, вынесших на своих плечах все ее тяготы и подаривших нам, своим потомкам, мир и саму жизнь. Мы, ныне живущие, всегда будем в долгу перед солдатами Победы, и наша священная обязанность — сохранить каждое слово их воспоминаний «о времени и о себе».

Военные воспоминания Алевтины Трофимовны Рыжиковой (1921–2001) — выпускницы Пензенского государственного педагогического института им. В. Г. Белинского (1950), старшего преподавателя кафедры химии ПГПИ в 1964–1978 гг. В годы Великой Отечественной войны служила радиотелеграфистом, гвардии сержант. Она была награждена медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», значком «Отличный связист» и юбилейными медалями.

— Мне было 19 лет, когда началась Великая Отечественная война. Я была студенткой Саратовского педагогического института, заканчивала 2 курс. Жизнь мне казалось прекрасной. Мы уже начинали сдавать экзамены в июне 1941 года. Скоро предстоял конец сессии, отпуск, студенческие каникулы, и домой в Пензу. Казалось, ничего не предвещало беды. Но грянула война. Неожиданно, негаданно. Она ворвалась в мою жизнь ранним утром 22 июня. Мы проснулись у себя в общежитии от шума в коридоре. Была какая-то беготня, крики, даже плач. Мы выскочили из комнаты и услышали: «Началась война с Германией». Оказалось, что в наше общежитие прибежали танкисты. Незадолго до этого несколько наших студенток вышли замуж, справили свадьбы. И вот их мужья, очевидно, узнав о войне раньше всех, прибежали проститься: их срочно вызывали в часть. Радио молчало, было еще рано, часов шесть. Потом началась музыка, марш, одна мелодия сменялась другой. Выступление Молотова мы услышали в студенческой столовой.

Было воскресенье, но все мы пошли в институт. И там, прямо во дворе, как-то стихийно собрался многолюдный митинг. Выступали преподаватели и студенты. Выступления были пронизаны чувством патриотизма. Все мужчины выражали готовность добровольно идти на фронт. Повторяли слова Молотова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами». Мы были уверены в силе нашей армии и в том, что война будет недолгой. Там же решили, что все, кто не уходит на фронт, поедут работать в колхозы и совхозы области. 30 июня был сдан последний курсовой экзамен, и мы, наша студенческая группа, едем в Красноармейский район Саратовской области на полевые работы. Ехали поездом, ночью. Подъезжаем к первой станции и уже издали слышим какой-то сплошной стон, который становился все громче, переходил в плач, причитание, и в какой-то непрерывный вой. Это сельские женщины провожали на фронт своих братьев, мужей, отцов. И так было на каждой станции. Утром 3 июля мы уже сидели на станции своего на­значения у здания вокзала и ждали, когда за нами приедут из совхоза. Я запомнила этот день потому, что по радио выступал Сталин и мы, замерев, слушали его слова: «Дорогие братья и сестры! К Вам обращаюсь, друзья мои!» Его голос прерывался, слышно, как звякает графин, льется вода в стакан. Мы сидели охваченные страхом и тревогой.

Привезли нас в совхоз. Это был конезавод. Там мы работали весь июль, август и сентябрь. Сначала сгребали, копнили сено, потом перелопачивали зерно на току, выполняли другие работы. И только в начале октября нас наконец-то отпустили. Холодным дождливым днем, вконец обносившаяся, грязная, голодная, я шлепала по мокрым пензенским улицам домой. Занятия в институте должны были начаться в ноябре, но в Саратов я так и не попала. Все попытки уехать оказались безуспешными. Вокзал был заполнен эвакуированными с запада, измученными боль­ными людьми, потерявшими все. Я осталась в Пензе.

А немцы все наступали, сводки информбюро становились все тревожнее. Враг подходил к Москве. В Пензе ввели светомаскировку, рыли окопы. По ночам над городом пролетали немецкие самолеты, мы узнавали их по особому прерывистому гулу моторов. Надо было куда-то определяться. Пошли с подружкой в горком комсомола, чтобы встать на комсомольский учет, заодно попросить содействия в устройстве на какую-нибудь работу, в госпиталь или на завод. Сказали: «Ждите, вызовем!» О фронте я тогда не думала, знала, что не гожусь. Зрение было -4, да и сердце было не совсем здоровым. В институте меня даже осво­бождали от физкультуры.

Зима наступила лютая. В квартире окна изнутри покрывались толстым слоем льда, топили буржуйку, топлива не хватало, покупали ведрами уголь. Пока особенно не голодали: по карточкам покупали хлеб, даже белые булки, кое-что сохранилось из старых запасов. Жили мы вдвоем с мамой. Отец работал в какой-то воинской части в селе. Домой совсем не приезжал, сестра училась на 4-м курсе медицинского института в Саратове. Их готовили к досрочному выпуску, чтобы отправить на фронт.

Тревожные вести с фронта в декабре сменились сообщением, что наступление немцев под Москвой остановлено. Их части разбиты и отступают. А мне прислали вызов на медкомиссию. Все мои физические недостатки остались при мне, комиссией они были отмечены, а вывод сделали такой: «Признать годной к нестроевой, канцелярской работе». Через какоето время нас, девушек, прошедших медкомиссию, собрали в здании горкома комсомола на улице Московской, отобрали паспорта, распределили по разным военным специальностям. Я попала в Ульяновск, где готовили связистов. Затем нас отпустили по домам, ждать вызова для отправки в воинскую часть. Вызов пришел 8 мая 1942 года. Плачущие родители проводили нас куда-то в неизвестность. Вернемся ли мы когда-нибудь домой, никто не знал.

В Ульяновске нас на вокзале построили, повели в военный городок. Мы долго шли по длинной пыльной улице, которая называлась улицей 12-го сентября. Я помню это до сих пор. В военном городке размещался 21-й отдельный запасной полк связи. До нас там готовили стрелков-радистов, их выпустили на фронт, а мы заняли их место. Насколько я помню, нас было 2,5 тысячи девушек от 19 до 26 лет. Здесь готовили связистов всех специальностей. Я попала в роту радистов. 4,5 месяцев учебы в Ульяновске я вспоминаю, как самое трудное время моей жизни.

Очень трудно было привыкнуть к армейской жизни. Жили мы в деревянных бараках, казармах, спали подряд на нарах. Они были деревянными, двухэтажными. Нас коротко остригли, выдали обмундирование: юбки, гимнастерки, пилотки, белые носки и большие солдатские ботинки. 12 июня мы принесли военную присягу. Мы не знали покоя ни днем, ни ночью. Всюду ходили строем. С утра до вечера звучали команды: «Выходи строиться!», «Равняйсь, смирно!», «Шагом марш!» и прочие, вплоть до команды «Отбой!». Нас учили стрелять, ползать по-пластунски, бросать гранаты. Несколько раз нас водили в длительные, по 27 км, походы куда-то за город в лес, где мы жили какое-то время в землянках. Шли мы во всем боевом снаряжении с винтовкой и противогазом. В больших, не по размеру, ботинках мы растирали до крови ноги. Падали от усталости, плакали, но наши командиры были беспощадны. Чтобы как-то подбодрить нас, давали команду: «Запевай!», и мы пели, пели разные военные песни. Это действительно подбадривало, становилось легче. Ночью нас часто поднимали по тревоге. Ну, тревога, конечно, была учебной. Надо было за 3 минуты одеться, схватить противогаз, винтовку и встать в строй. Любая оплошность, нарушение карались нарядом вне очереди. Наряды очередные и внеочередные мы несли постоянно: стояли дневальными у дверей казармы, часовыми на территории городка, а также дежурили на кухне. Ежедневно у нас были занятия и по специальности в радиоклассе. Они мне нравились. Мы учили морзянку — звуковая азбука Морзе, источник звучания — зуммер. Нажатием ключа получали звуки различной длины. Главное надо было запомнить мелодию звучания цифр, и букв. Например, цифра «2» звучала как фраза «Я на речку шла», цифра «3» — «Идут радисты», «4» — «Скоро будет 5», «7» — «Дай закурить». Обычно радист знал эти фразы. Их давали нам наши командиры отделений. Тех, кто не смог освоить это из-за отсутствия музыкального слуха, переводили в телефонисты. Мне эта наука давалось довольно легко.

В октябре 1942 года меня и еще трех пензенских девушек — Нину Вершинину, Машу Дмитриеву и Валю Алексееву, — выпустили первыми и отправили на фронт, под Москву. Другие продолжали учебу, многие попали под Сталинград. Некоторые там и остались, погибли. А нас, четырех радисток и четырех телефонисток, я считаю, счастливчиков, определили в отдельную роту связи при истребительной дивизии. Эта дивизия в боях под Москвой понесла тяжелые потери, лишилась почти всех самолетов. В роте связи тоже кто-то погиб, кто-то попал в госпиталь. Нас послали как пополнение: до нас в роте связи девушек не было.

В роте было 3 радиостанции: РУК, РСБ средней мощ­ности и 11 АК большой мощности. Они были смонтированы в фургоне. Пока часть формировалась, пополнялась людьми, самолетами, мы несли дежурство на радиостанциях, осваивали их под руководством опытных радистов. Всегда буду помнить старшину Вепика Ивана Денисовича — он был нашим главным наставником, очень строгим и требовательным. Сейчас он живет в Тюмени. Командиром радиовзвода был лейтенант Николай Николаевич Булыкин, тоже первоклассный радист. Командиром нашей роты был старший лейтенант Михаил Иммануилович Павлыч. Его уже нет.

Тогда, в 1942 году, попав в роту связи, мы жили сначала в деревне Новинки, потом в Васильевке Московской области. К зиме переехали в село Слабцово, где-то недалеко от Ржева. Это была уже Калининская область. Фронт отдвигался дальше на запад. Но следы боев были повсюду. От многих деревень, мимо которых мы проходили, остались одни печные трубы. А по ночам мы видели далекое зарево, слышали слабый гул.

В Слабцове мы прожили зиму, а весной нас отправили в Рыбинск, где и закончилось формирование нашей дивизии и роты связи. Здесь к нам присоединилось несколько молоденьких девушек, вывезенных из блокадного Ленинграда в Ярославль, где их также обучали на радистов и теле­фонистов. Это были Аня Филатова, Женя Курчатова, Роза Бедлова, Маша Борисова, Зина Малинкова. После войны мы потеряли с ними связь. Весной 1943 года нас погрузили в эшелон в Рыбинске и отправили непосредственно на фронт, который продвинулся далеко на запад и стал называться Первым Украинским. Мы ехали долго, выгрузились где-то в Белгородской области, разместились в каком-то селе, и началась наша настоящая работа. Первое боевое крещение мы получили на Белгородско-Харьковском направлении. Мы на своих радиостанциях обеспечивали связь с полками, то есть принимали и передавали зашифрованные радиограммы. Работали мы, девушки, сначала под контролем старших, а потом самостоятельно. После Белгородско-Харьковской операции мне присвоили звание ефрейтора, наградили нагрудным знаком «Отличный связист», как я понимаю, для поощрения.

Теперь мы не задерживались долго в каком-либо определенном населенном пункте и вслед за нашими наступающими частями продвигались дальше на запад. Размещали нас обычно в сельских хатах, летом — часто в сараях, ригах. Сразу по прибытии на место наши линейщики и кабельщики тянули провода телефонной связи от дивизии к полкам. А мы, радисты, рыли ямы для фургонов с радиостанциями, маскировали их и приступали к работе. Дежурили круглосуточно, сменяя друг друга. От передовой линии фронта мы находились достаточно далеко, и немцы беспокоили нас иногда только обстрелами из дальнобойных орудий.

Так мы прошли всю Украину. Из украинских сел, где нам приходилось жить и работать, запомнились Пятиричка, Каменная Яруга, Заклюпанка. Вот в этой Заклюпанке случилась со мной неприятность, из-за которой я едва не попала под трибунал. Я ведь была близорукой, а очки разбила еще в Ульяновске, сохранилось только одно стеклышко, которым я пользовалась в случае необходимости.

И вот однажды я сменилась с дежурства. Ночью последнюю принятую радиограмму я должна была сама до­ставить в штаб, который размещался в школе около цер­кви. Было очень темно, но штаб я нашла, радиограмму доставила. На обратном пути заплуталась, ушла совсем в другую сторону. Тьма, ни огонька, шла почти ощупью. На­конец, я набрела на какие-то хаты, спросила: «Где школа?» В школе помещался штаб. Мне показали, но оказалось, что это совсем другая школа: церкви рядом не было, а я зашла в совсем другую деревню. Начало светать. Я опять стала стучать в какую-то хату, узнала, что нахожусь в Поповке в 6 км от Заклюпанки. Хорошо, что там не было немцев, а то не знаю, чем бы все это закончилось.

Утром все же я добралась до своей части. В роте уже узнали о моем исчезновении. Когда я появилась, встретили меня строго, обвинили в дезертирстве, пригрозили отдать под трибунал. Я едва оправдалась. Возможно, меня хотели попугать, но так или иначе все обошлось.

За время пребывания на Украине наша часть принимала участие в Днепровской, Краснодарско-Полтавской, Александрийско-Знаменской, Кировоградской, Корсунь-Шевченковской, Улматско-Средне-Днепровской боевых операциях. Летом 1944 года какое-то время мы находились на границе с Румынией в Бессарабии, потом нас перебросили на Западную Украину и далее в Польшу.

Мы, радисты, уже работали наравне с нашими старшими товарищами, приобрели опыт, соответственно, нам присваивали звания. Я стала младшим сержантом, затем сержантом, потом получила должность старшего радиста. Где-то на Украине, насколько я помню, после Александрийско-Знаменской операции нашей дивизии, которая к тому времени стала смешанной (добавились штурмовики: раньше она была истребительной), присвоили звание гвардейской. Наша рота связи тоже получила звание: стала именоваться 34-й отдельной ротой связи. Так мы стали гвардейцами. В Польше мы участвовали в Сандомирской и Кроснитской операциях. Примерно в это лето 1944 года мы стали ощущать американскую помощь. В дивизии появился грузовой самолет «Дуглас», а в роте связи — мощ­ная машина. В сухом пайке, который мы получали во время переезда, появились американские консервы, свиная тушенка, колбаса.

Мы продвигались на запад довольно быстро. Если на фронте было затишье, то задерживались в каком-либо населенном пункте на более продолжительное время. Но однажды в нашем направлении немцы прорвали линию фронта. Нам пришлось немного отступить. Это было в Польше. Наша радиостанция находилась в поле, рядом с командным пунктом, вблизи аэродрома, где базировался один из полков нашей дивизии. Фургон с радиостанцией находился в яме и был замаскирован ветками. Было начало осени. Участились обстрелы из дальнобойных орудий. Снаряды стали ложиться все ближе, очевидно, наш аэродром был обнаружен врагами. Один из снарядов разорвался рядом с командным пунктом, погибли двое часовых. Однажды во время моего дежурства снаряд упал прямо перед рацией, но не разорвался, а ушел глубоко в землю. Вскоре ночью нас подняли по тревоге. Мы быстро собрались и отъехали в какой-то лес. Там мы пробыли недолго, а после перебазировались в другой лес. А в том селе, где мы до этого размещались, Хожелеве, поймали наводчика. Он сидел в церковном подвале и подавал сигналы немцам.

В Польше мы были до конца 1944 года, там же встре­тили новый 1945 год. После операции на Сандомирском плацдарме мы въехали в Германию. Помню, едем мы в своих фургонах по широкой автостраде, а по сторонам тянутся бесконечные вереницы немецких беженцев: женщины, старики, дети; с повозками, тележками, нагруженными всяким домашним скарбом. Мы проезжали разрушенные селения, опустевшие города, в которых еще горели дома. Был февраль, таял снег. На обочинах дорог виднелись трупы погибших, скрытые до этого снегом. В воздухе стоял ужасный запах тления. Чувствовалось, что Германия уже повержена, что скоро придет конец этой ужасной войне.

Источник: Во имя Победы: Воспоминания, статьи и очерки. — Пенза: ПГПУ, 2010.